Я не могу отменить того, что привело нас сюда,
Но точно знаю, что есть нечто большее, чем наши ошибки.

первый
Они почти никогда не спорили насчет очередности появления. Просто знали, что все равно в конечном итоге каждый возьмет ровно половину их общей жизни, не получив ни грамма больше эмоций. Любить жену – естественно, неплохо относиться и играть в чувства с любовницей – нетрудно, а вот обожать родных, таких очаровательных и таких одинаковых (какова ирония?) двойняшек – легко и так приятно.
Сегодня ему досталось открывать, представлять номер, а после провести около часа в неподвижном состоянии в нише реквизита. Почему-то именно сейчас за это решение он был немного зол на себя.
Нет, они не стали ссориться чаще, в их отношениях все осталось прежним, но он, пожалуй, все еще злился на свою выходку в поезде несколько месяцев назад. Стоило отправиться в объятия Морфея, как Альфред успел кинуться в объятия случайного пассажира. Ох, как же он кричал на себя. Не кричал – орал, избегая смотреть на зеркальное отражение. Все уверения в том, что такого больше не повториться не особенно его обнадежили, но Борден все же смог себе это простить.
Программу отыграли блестяще, впрочем, как и всегда. Очаровательная улыбка Олив отзывалась почти невинной теплотой где-то в груди, несмотря на то, что там господствовало напряжение. Зал как всегда осмотрел с максимально возможной тщательностью – нет, злейшего врага сегодня не было, как и его инженера.
Легко преодолимые трудности во время антракта, новые декорации, улыбки, шутки работников сцены – все это так привычно и так родно, что невозможно представить свою жизнь без вот этих блесток, без тяжести механизмов за спиной и в рукавах, без слепящего освещения сцены, от почти сливающегося в одно целое зрительного зала.
Все жертвы оправдываются лишь в этот момент – когда оглядываешь невидящим взглядом зал, не выделяя никого из общей массы, глубоко вдыхаешь чуть пыльный театральный запах, только такой, что ощущаем со сцены – с кресел совершенно не то, - и, на короткое мгновение прикрыв глаза, представляешь номер. Улыбаясь, очаровывая, отвлекая, демонстрируя очевидное, играя сознаниями сотни пар устремленных на него глаз. Тогда сердце начинает биться немного чаще, а в груди теплеет – только ради этого чувства и стоит рисковать каждый день.
Раз – снять перчатки. Два – лечь на сверкающую электричеством поверхность. Три – ослепить  зал короткой вспышкой от особого состава. Четыре – выдохнуть, падая на спину на жесткое покрытие в полуметре, замирая, больше не шевелясь. Теперь выход второго.
_____
второй
Самое главное – не выдать естественную скованность мышц после долгого времени, проведенного в одной позе. Широкая улыбка зрительному залу, низкий поклон, срывая заслуженные аплодисменты.
Он любил именно эту роль. Вести все остальные трюки – не менее весело, но получить истинный заряд зрителей, можно только в самом конце выступления. Еще один поклон, по-настоящему любуясь поднявшимися на ноги зрителями, наслаждаясь улыбками. Но..
Что?.. Нет, он не ошибся, в первом ряду действительно блеснули знакомые ярко-синие глаза. В какой-то момент этот вежливый приветственный кивок показался важнее прочих восторженных взглядов. Он все-таки пришел. 
Оливия, - ассистентка и по совместительству любовница, - очаровательно улыбнулась залу и, умудрившись сделать одновременно командный жест работникам сцены и послать воздушный поцелуй зрителям, упорхнула за кулисы.
На кивок господина Неймлеса, Борден ответил тем же, и, поспешно покинув сцену, нагнал особенно приятного в своей неожиданности гостя.
- Я рад, искренне рад видеть Вас, Эраст, - губ коснулась улыбка, не менее правдивая, чем и произнесенные слова. Безмолвно попросив следовать за ним, Альфред повел неожиданного приятного гостя в служебные помещения, туда, где им никто не сможет помешать поговорить.
Из-за угла с умопомрачительной проворностью выскользнула мисс Уэнском, в покрытом чем-то особенно сверкающем на сцене облегающем костюме, обеспечивающим максимальную подвижность, и заключила работодателя в объятия, мало заботясь о незнакомце позади.
Избежать короткого поцелуя в губы не удалось, а посему Борден лишь тонко улыбнулся в ответ, мягко отстраняя девушку от себя. – У меня гость, Олив. Я заеду вечером. И ты была неподражаема.
Дежурные комплименты, дежурные улыбки, которые окружающие воспринимают за настоящие. Интересно, второй он тоже играет? Никогда не удосуживался поинтересоваться. Мысль о втором окатила словно ледяной водой – его нужно освободить ровно через двадцать минут после выступления, но как это сделать теперь, когда он не один?..
Неловко получилось. Альфред приоткрыл дверь в гримерную, пропуская господина Неймлеса вперед. Взгляд невольно скользнул по знакомому лицу, седым вискам, тонким губам, а от воспоминаний бросило в жар.
Он тогда так и не сказал, что та случайная встреча на самом деле стала лучшим, что происходило за долгое время. И ни супруга, ни Оливия, больше так не волновали сознание, как тот загадочный господин из купе первого класса, с глазами цвета ясного неба и губами с привкусом сигарет.
- Вам понравилось выступление? Хотя да, Вы же не любите подобные представления. В любом случае, мне приятно было видеть Вас в первом ряду,– мягко прикрыв дверь за ними обоими, мужчина снова улыбнулся. Невозможно было скрыть эту улыбку, ни в глазах, ни на губах. Признаться самому себе – он не был уверен, что Неймлес ему еще раз встретится.

второй
Прохлада в голосе задела. Борден перестал улыбаться столь широко, попросту чувствуя себя неуютно, если не глупо. Только сейчас закралась мысль, что, возможно, он и не хотел видеться с ним – лишь пришел выполнить данное обещание.
- Мне приятно это слышать. И искренне надеюсь, что хотя бы на короткое мгновение Вы разделили мнение публики, - осторожная, пробная улыбка снова рискнула коснуться губ Альфреда в попытке хоть как-то снова расположить к себе собеседника. Ожидаемо, что сейчас он будет холоден – для мужчины это единственный способ отстраниться, даже не позволив приблизиться.
- Нет, жена не имеет возможности путешествовать со мной, - мужчина горько усмехнулся. По ее обществу  он нисколько не скучал, а вот от возможности увидеть дочерей не отказался бы, - Оливия лишь ассистентка. Ее присутствие никак не мешает казаться мне порядочным главой семейства, к тому же я чуть более спокоен за сохранность секретов – близкие отношения неплохая гарантия этого. И не могу не согласиться, ее эффектность уникальна. Редко кто может так легко расположить к себе публику.
Новая пауза, которой так страшился иллюзионист. Но в это время можно было позволить себе вновь беззастенчиво остановить взгляд на лице, во второй раз запоминая каждую черточку уже успевшего поблекнуть в памяти образа.
- Могу я предложить Вам чай? – Альфред повернулся к только что замеченному подносу, что был принесен, судя по всему, незадолго до конца выступления служащими театра. Какой банальный, примитивный сценарий, используемый уже второй раз. Но он и правда не мог придумать ничего иного, хотя судорожно перебирал варианты в мыслях.
- Я много думал о Вас, Эраст. О Ваших словах, - не поворачиваясь и нарочно негромко, сомневаясь, стоило ли это говорить. Англичанин осторожно разлил уже чуть остывший чай, добавив в свою чашку немного молока по привычке, и с молчаливым вопросом обернулсяя к гостю: нужно ли ему?
В гримерной было душно – Борден нарочно выбрал комнату без окон, чтобы не ставить его секрет даже под такую нелепую угрозу. Во время своеобразной войны нельзя было расслабляться. От сценических подкладок под пиджак легче явно не становилось. Если у первого они выполняли весьма полезную роль, а именно являлись частью сложного механизма для одного фокуса, то у второго были подставными – даже силуэт их должен быть идентичен.
- Я прошу прощения, но здесь просто дьявольски жарко, - извинившись за вынужденные меры, Альфред довольно быстро снял верхнюю одежду, расстегнул скрепленный тонкими кожаными ремнями накладной аппарат, и, на время оставшись в рубашке, поспешил убрать реквизит в положенный для него ящик, потревожив мирно спящую канарейку. Единственную оставшуюся в живых сегодня.  Ее сородичей еще предстояло удалить с необходимых приспособлений. Нельзя творить чудеса не испачкав рук, пусть даже в крови ни в чем не повинных птиц.
Короткий взгляд на часы. Проклятие. Через несколько минут он уже должен исчезнуть из этого театра, города, мира, став на неопределенный промежуток времени своим собственным инженером. Борден похолодел, понимая, что через эти несколько минут ничего не подозревающий он выйдет из ниши под конструкциями для фокуса и войдет именно сюда, ожидая встретить лишь своего близкого друга и помощника на сцене, но никак не своего теоретического любовника, которого никогда не видел до того.
- Ммм… Прошу меня простить, позволите отлучиться на пару мгновений? Я вернусь как можно скорее, - с извиняющимся полупоклоном, пряча полуулыбку, Борден поспешно выскользнул за дверь, чтобы в следующее мгновение столкнуться лицом к лицу с собой.

Первый
Прикрыв глаза, он наслаждался постепенно затихающими аплодисментами, после – тихими восторженными разговорами, от которых чаще билось сердце. Потом наступает блаженная тишина, в которой можно или привести свои мысли в порядок, или не думать совсем, отсчитывая про себя положенное время. Правила на этот счет были установлены давно – срок такого заключения зависит от того времени, когда служащие покинули зал, выключив свет с знакомым чуть глухим звуком.
Наверное, это неправильно – жить вот так, но их это устраивает. И когда Альфред вновь выбирается из узкой клетки, разминает затекшие мышцы, и когда в другие моменты обманывает, глядя прямо в глаза близким людям, совесть никогда не решается ему перечить. Видимо, потому что она у них тоже одна на двоих.
Когда необходимое время прошло – а сегодня это был на удивление короткий отрезок, не более десяти минут, Борден с глухим стоном сделал пару шагов в кромешной темноте, ориентируясь лишь на память и вытянутые вперед руки. В коридоре свет горел, но двигаться стоило осторожно, прикрывая лицо поднятым высоким воротником. По случайности он все-таки налетел на что-то острое, несильно, но чувствительно оцарапав скулу.
В следующее мгновение сердце пропустило удар – навстречу вышел он сам, причем без грима. На возмущенный взгляд и уже было приоткрытый рот в надежде успеть задать вопрос, он был лишь оттолкнут назад, с негромким треском старого дерева за спиной, а крепкая ладонь перекрыла на долю секунды возможность говорить.
- Эраст.
- Безрассудно.
Не было гарантий, что их не услышат.
- Что?..
- Не знаю.
- Прячься.
- Меняемся.
- Нет.
- Уверен?
- Как никогда.
- Риск…
-…я понимаю.
- Четверть?..
- Хватит.
Два совершенно идентичных голоса, обрывочные фразы, которых им всегда хватало. Если бы их кто-то слышал (а хотелось верить в то, что господину Неймлесу подобный нечеловеческий слух неподвластен), решил бы, что это увлекательнейшая беседа умалишенного с самим собой.
Они должны быть полностью одинаковы, и даже такая мелочь, как зажившее в разные сроки повреждение может быть роковым. Буркнув короткое «Извини», Альфред поставил самому себе совершенно идентичную царапину, брезгливо отбросив сжимаемую в пальцах щепку.
Затем сделал несколько шагов назад, растворяясь в тени какого-то удачно стоящего шкафа, позволяя второму себе вернуться к нежданному гостю с неизвестно как появившейся свежей царапиной.
Любопытство к загадочному господину мешалось в равных пропорциях с досадой и раздражением, раздробляя и так ополовиненные эмоции. Несмотря на свои слова, Борден не стал возвращаться на сцену, попросту рискуя себе что-нибудь сломать, посему лишь нашел укрытие в соседней пустующей комнате, стерев пыль со стола, на котором можно было удобно устроиться на ближайшие пятнадцать минут.

Второй. 
Страх почти отступил, взамен пришло безразличие. Неймлес и так догадался с самого начала, сейчас ему можно открыться, выяснить как ему удалось распознать тайну, извлечь максимальную выгоду - но почему-то просто не хотелось ограничиваться этим. Нет гарантий, что путешественник в ужасе не отшатнется от обоих, поняв, как чудовищно они поступают с важными людьми в жизни. "Вы счастливый человек" - эти слова по еще одной неведомой причине эхом отдавались в сознании иллюзиониста. 
Новая царапина - неосторожность брата это его личная неосторожность; банальный план - не имеющий никакого смысла по определению, лишь продолжение начатой когда-то игры. Скорее всего ровно через четверть часа первый он примет единственно верное решение. Интересно, понравится ли ему Неймлес так же? 
Осторожно прикрыв за собой дверь, англичанин еще раз кивнул, извиняясь. 
- Ерунда, - мужчина чуть улыбнулся. Боль от царапины, конечно, не могла быть сильной, но быстро досаждала, пульсируя где-то внутри. Ощущение стягивающей кожу крови было еще менее приятно, но приходилось терпеть и бороться с желанием стереть ее тыльной стороной ладони. 
Глаза на мгновение расширились от непонимания и совершенно детской обиды. Он серьезно? 
-Подождите, - шагнув навстречу, Борден почти неосознанно попытался остановить его, коснувшись раскрытой ладонью груди. Пульс как назло ускорился, стоило снова оказаться ближе, а главное коснуться его. - О самых последних. Вы тоже - лучшее, что случалось со мной за последнее время. Я на самом деле почти не верил, что Вы придете. 
К чему эта откровенность, так пошло и нелепо, просто и наивно, словно бы он влюбился как мальчишка, словно это единственная возможность его задержать? Альфред не знал и мысленно издевался над собой. 
Синие глаза снова так близко, но сегодня он не станет больше так рисковать потерей малейшего контроля над собой, не станет сближать лица сильнее, несмотря на горящее где-то в груди желание это сделать. 

Первый. 
Он так и не смог толком расслабится. Слишком яркие эмоции брата - которые они чувствовали на расстоянии каким-то неведомо-мистическим образом - жутко мешали. И если чувства к супруге, к детям, к Олив, пусть и в большинстве своем поддельные, Борден мог разделить с собой целиком и полностью, то этой досады, горечи и несвязной нежности понять он не мог. Альфред даже с трудом представлял, как его любовник выглядит, как звучит это его "очаровательное заикание", о котором он так вдохновенно себе рассказывал. 
Спустя пару мгновений, англичанин уже стоял у двери их гримерной, сквозь тонкое дерево которой все было прекрасно слышно. 
Уйти? Он хочет сбежать? А иллюзионист говорил, что это человек редкой смелости.  Как бы не так. Нет сегодня он так быстро не уйдет, по крайней мере до тех пор, пока Борден не получит подтверждение о безопасности хранимой им информации. Если для этого потребуется ее подтвердить - как бы алогично не казалось - хорошо, они готовы рискнуть. 
Борден с трудом сдержал смешок, слушая тот бред, что вдохновенно сочинял он сам, краем сознания - тем, что было связано с братом - с ужасом понимая, что он искренен. 
Пока не стоило вмешиваться, лишь наблюдать за разворачивающейся трагикомедией на импровизированной сцене. Они в театре: здесь каждое слово -роль, каждая эмоция - игра, каждый метр темных комнат - сцена. Словом, театр давно стал не многим не малым, а жизнью. 
Попытайся загадочный господин покинуть эту сцену, решив, что на сегодня его партия закончена, как встретится лицом к лицу с тенью второго главного героя. 
Кажется, так сходят с ума?

Первый.
Губы побелели на мгновение от силы, с которой были сжаты. Глупые наивные мальчишки, причем оба – но на себя Борден не мог долго злиться.
В руке вместо ожидаемой игральной карты или цветка блеснуло лезвие тонкого кинжала, всегда припасаемого тем из них, кто оставался на сцене. В цену хорошего трюка всегда входит жертва, и нужно уметь ее преподнести, даже если ради этого придется угрожать или убить.
Дверь резко распахнулась, и Альфред тонко усмехнулся на очевидно озадаченное приветствие поспешно пытающегося покинуть комнату статного господина. Он не мог не признать, что все-таки имел какой-никакой вкус, пусть даже и на мужчин. Темные, идеально уложенные волосы, идеальные усики – определение «идеальный» можно было применить к нему целиком – контрастно ярко-синие глаза, седые виски. Он интриговал всем, начиная от внешнего вида и заканчивая четкой речью, несмотря на и в правду просто очаровательное заикание.
- Правильно полагаете. И Вы остаетесь, господин Неймлес.
Довольно грубо мужчина толкнул его обратно в небольшую комнату, закрывая за ними дверь. Разговор предстоял не столько интересный, сколько сложный и непредсказуемый. Исход его нельзя было предсказать даже приблизительно.

Второй
В том внешнем, что в тебе находит взор,
Нет ничего, что хочется исправить.
Вражды и дружбы общий приговор
Не может к правде черточки прибавить.
За внешний облик - внешний и почет.
Но голос тех же судей неподкупных
Звучит иначе, если речь зайдет
О свойствах сердца, глазу недоступных.

Слова отрезвили как сильный удар расслабленной ладонью по лицу – остро болезненный, обидный, жестокий. Он отступил без сопротивления, чувствуя спиной присутствие лучшей поддержки на свете. Но не признать, что это было чертовски больно, не мог.
- Не лгите хотя бы себе, - Альфред не стал унижаться еще больше в попытке остановить его вновь – это он сделает чуть позднее, когда в игру вступит вторая часть его, но прикосновение прохладных пальцев отозвалось волной жара вниз по позвоночнику.
С глухим, едва слышным, ударом трости о деревянную поверхность двери, начиналось новое шоу.
Грубость первого показалась ему излишней, но без нее, видимо, невозможно было обойтись. Тяжелая рука легла на плечо путешественника, удерживая на месте. И Борден не смог отказать себе в необходимости мягко чуть сжать пальцы на мгновение, прося остаться совсем в иной форме.
- Невежливо сбегать вот так, - если на первом слове голос еще чуть дрогнул от  простейшей обиды, то к концу короткой фразы с явным оттенком издевки, он окреп и был совершенным эхом звучащего до этого.

Первый.
Стоящий рядом стул был придвинут коленом, практически к ногам насильно удерживаемого гостя. – Присаживайтесь. Я тоже хочу узнать Вас как можно ближе, - они синхронно усмехнулись, одинаково изгибая уголок губы.
- Господин Неймлес, насколько я могу судить по своему рассказу, - мужчина поморщился: привычка говорить о них обоих как об одном человеке в данный момент выглядела явным признаком безумия. - Точнее по рассказу… - слово «брат» Борден так и не смог заставить себя произнести, поэтому лишь раздраженно добавил: …по его рассказу, Вы человек смелый и весьма решительный. Так почему же спешите скрыться от малейшей сложности?
Альфред поменялся с собой местами, пропуская второго к двери – контролировать – а сам зашел со спины путешественника, приметив пару секунд назад свою чашку, из которой с удовольствием сделал пару глотков, спасая пересохшее горло и губы.
На свой настороженный, если не умоляющий взгляд при виде кинжала в обманчиво расслабленной кисти, иллюзионист лишь ответил теплой одобряющей улыбкой. Конечно, он не станет убивать без веской на то причины того, кто чем-то откровенно зацепил его самого.
- Я готов ответить…
- …на Ваши вопросы…
- …если таковые имеются…
- …но хочу услышать…
- … и некоторые ответы взамен.
Они не задумывались над словами, не желали как-то выделиться или доказать неизвестно что неизвестно кому – это был их естественный, как дыхание, и сверхъестественный, как  понимание друг друга, разговор, являясь по сути речью одного человека, по ошибке природы имеющего два тела.

Второй. 
Разочарование, обида, горечь, боль, все-таки успевшая проскользнуть в остром шипами букете эмоций, были как никогда ярки для обоих. Чувства одного практически не претерпевали изменений в чувствах второго, а значит первый Борден сейчас точно так же расстроен, разве что чуть более собран. 
Кажется, именно он когда-то решил судьбу их обоих. Должно быть, именно второй Альфред был другим человеком, навечно исчезнувшим из стремительно сменяющей лист за листом истории. И именно от второго больше всего неприятностей. 
- Ловушку? Ни о какой ловушки не может идти речи, -  голос тих и давно утратил промелькнувшую там из-за обиды язвительность. 
- Вы просто единственный человек, кто знает об этом. И я не могу так рисковать, - рука мужчины мягко легла на его плечо, словно в попытке удержать на месте, но на самом деле Альфреду просто захотелось его коснуться в очередной раз. 
Нет, он не верил, отказывался верить в то, что любовник (как сильно это слово резануло по мыслям, заставив вздрогнуть) так легко отказался от искренних слов, от того воплощения греха и удовольствия, что когда-то их связало. 
- Вы не были похожи на человека, который мог лишь воспользоваться ситуацией. Так почему?.. - если в голосе и проскользнула нотка мольбы, можно считать своеобразную дуэль проигранной. Судя по своему взгляду - так оно и есть.
Что за фарс они разыгрывают? Чего он хочет от путешественника? От вопросов, а главное отсутствия каких угодно нелепых ответов, было неуютно. Словно два ребенка заполучили наконец заветную игрушку, но не имеют ни малейшего представления, что с ней делать. 
Тогда откуда эта острая обида? Откуда желание снова оказаться к нему ближе чем на дюйм, почувствовать его биение сердца, и много, много чего...
Борден присел на край какого-то ящика, что стоял неподалеку, перестав "охранять" дверь. Ладонью наткнувшись на небольшую веревку, мужчина занял себя неосознанной игрой с ней - плотный гладкий шелк мягких, но чрезвычайно крепких нитей приятно ощущался под пальцами, позволяя если не сосредоточиться или привести мысли в порядок, то хотя бы не отвлекаться. К слову, это было крайне, крайне сложно, когда даже крепкая веревка через мгновение размышлений предстала в дьявольски соблазнительном виде.  
Как прекрасна была бы сила пут на обманчиво хрупких запястьях!.. Должно быть, желание оказалось сильнее, чем Борден думал, потому что следующей эмоцией, что он получил от брата, было острое негодование. В следующее мгновение Альфред уже поспешил отвести изучающий жадный взгляд с мужчины, гипнотизируя теперь пыль на противоположном краю стола. 

Первый. 
Себе невозможно отказать в просьбе, пусть и никогда не озвученной. Поэтому Борден просто слушал свой диалог с мужчиной, пару раз даже набирая достаточное количество кислорода в легких для достойного комментария, но тратя его впустую - на дыхание. Но не сказать ничего он не мог, тем более, что возрастающее раздражение, если не злость, этого сделать не давали. 
- Я глубоко разочарован в Вас, господин Неймлес. Он, - кивок на близнеца, - рассказывал о Вас как о том, кто отличается от прочих, кто является кем-то особенным. Пока я этого не вижу. Ловушка? У меня - нас - нет желания называть просьбу о разговоре ловушкой. Другое дело, если бы мы желали вас убить или предложить продолжить познавать вкус запретного удовольствия, - губ коснулась тонкая ухмылка, - Но он прав. Вы не похожи на того кто, во-первых, будет преследовать подобную цель, а во-вторых на того, у кого хватит смелости именно на это приключение - примите к сведению, я не имею ввиду отсутствие смелости как таковой. 
Судя по взгляду брата, он озвучил и его, вполне возможно высказанные напрямую, фразы и умозаключения.
Хотя что они знают о нем? Ничего по сути.

Второй 
Интересно, стали бы люди исправлять свои ошибки в прошлом, если бы знали к каким последствиям они приведут? Едва ли. 
По крайней мере, Борден не смог бы отказаться от той случайной связи в вагоне поезда, которая так резко что-то в нем изменила, заставив желать чего-то иного, чем просто развлечение, без намека на продолжение.
Оба молчали, пока говорил он. Раздражение, злость, холодный сарказм делали больно второму и откровенно возмущали первого, но общей реакции сейчас быть не могло. Молча усмехнулись на его справедливые обвинения. Молча синхронно кивнули, когда тот неторопливо поднялся и вышел из комнаты, в которой словно внезапно закончился кислород. 
Лишь поймав его последний взгляд, брошенный через плечо, словно последнее одолжение, - вот только почему в нем мелькнуло разочарование, - Альфред тихо сказал куда-то в пустоту: - Я не обманывал твоего доверия. 
Esprit d Escalier. Эффект лестницы. Сейчас Борден прочувствовал его сполна   - столько возможных выходов из сложившейся ситуации сейчас оказались жестоко очевидными. Но ни один уже нельзя было применить, вернуть случайного любовника, ставшего внезапно таким важным. 
Альфред убеждал себя, что это лишь вызов самому себе, протест собственной гордости - как так, он не смог получить того, кого захотел. Но какими-то надуманными казались эти отговорки, будто он сам в это не верил. От мыслей о возможной влюбленности взамен менее ответственной похоти становилось жутко, и попытка самовнушения повторялась вновь. 
Все, что мог услышать Неймлес, если бы задержался у двери хотя бы на мгновение - глухой удар сжатым кулаком о деревянную поверхность, и две короткие фразы, произнесенных почти одинаковыми голосами:
- Так сильно?..
- Да.
В этот раз у него не хватило смелости признать..нет, не поражение, далеко нет. Это не война между ними, это сражение с собственными принципами, убеждениями, чувством достоинства наконец. Не смог признаться самому себе, что на самом деле готов слишком на многое, чтобы вновь оказаться к нему ближе чем на несколько дюймов, снова видеть во взгляде любование и желание. 
Чувства требовали бы сил, а главное, в случае с путешественником, были бы бесполезны - он все равно никогда не воспримет их всерьез, а от этого будет еще больнее. 
Этим вечером они много выпили. Он предупредил Олив, что сегодня не сможет приехать, и, в гриме инженера провел добрую половину ночи в баре с Альфредом Борденом. Они снова молчали, обмениваясь лишь эмоциями, и каждый жест - будь то задумчивое касание пальцев к горлышку пыльной бутылки или почти автоматические движения, которыми карта послушно ложилась в ладонь и тут же исчезала, - мог сказать куда большее, чем сформированные в озвученные слова мысли. 
Решение пришло в затуманенный алкоголем разум так легко и внезапно, что иначе как одновременной улыбкой фортуны и судьбы это обосновать было нельзя. 
***
Наутро, потратив немало времени и сил, удалось сформировать случайную идею в обдуманный план, первым шагом которого было выяснить, где все-таки остановился Эраст Неймлес. 
Как и следовало ожидать, этим местом оказались лучшие номера в городе, просто за огромные деньги за ночь. Мужчина в черном плаще с поднятым воротником, делающим лицо если не неузнаваемым, то хотя бы искаженным для затруднения, совершенно не вписывался в обстановку, посему настороженное отношение к нему было естественно. 
Хриплым тихим голосом с ярко выращенным поддельным северо-ирландским акцентом, ночной гость озвучил свою просьбу, протянув работнику сперва несколько сложенных пополам купюр, а потом необходимые вещи. 
Через несколько минут в пустующем номере некого герра Неймлеса на его кровати лежал цветок желтой камелии* и гордый король треф, жутко недовольный тем, что на его бумажной атласной рубашке темными чернилами  была выведена небольшая буква "А". 
На утро второй такой цветок оказался на столике с доставленным завтраком, теперь в компании пикового валета и дополнения в виде мелко написанного адреса и одной короткой фразы: Умоляю Вас, дайте мне второй шанс. 

*согласно японскому языку цветов Ханакотоба - страстное желание, наваждение. 

Этой ночью он не спал. Точнее спал, но едва ли те несколько часов между кошмарами и полными горячих слов и действий снами могли позволить выспаться. 
Первый ночевал у Олив, расположившейся в соседнем квартале, в уютном миниатюрном районе, соседствующим с центральной улицей, полной интересующих молодую девушку с деньгами любовника магазинов как ничто другое в этом городе. Он знал о совершённой, по его мнению, опрометчивой глупости, но не мог с этим не смириться, поэтому лишь помогал по мере сил: например, отвлекал Оливию. 
Нарушая все установленные ими правила, жутко рискуя, второй Борден спал сейчас без грима и, проснувшись, не собирался его наносить. Надежда, вера в то, что любовник все же придет, была хрупкой, но непоколебимой. 
Через пару часов после окончательного пробуждения мужчина знал, сколько шагов комната в ширину, длину и по диагонали, с учетом стоящей в ней уютной, но старой мебели.
Волновался он так только дважды в жизни - перед самым первым выступлением и перед первым показом Телепортации. 
От солнечного света в комнате стало откровенно душно. Стянув рубашку, Борден плотно занавесил окна пыльными портьерами, наслаждаясь полумраком и прохладой простыней, на которые прилег на пару мгновений. 
Из внезапных объятий Морфея, наконец захватившего власть над сознанием на неизвестный срок, после тяжелой битвы с разумом этой ночью, Фредерика - а именно так звали на самом деле второго Бордена - выдернул негромкий стук в дверь.
Пара шагов, преодолев небольшое расстояние, и резко открывая дверь, чтобы в следующее мгновение замереть. Прохладный отчужденный тон, конечно, задевал, но от самого факта его присутствия настроение резко поднялось. Не зря верил. Интересно, информация насчет камелий была правдивой, или это лишь прекрасный теперь повод надо мной мысленно смеяться?
- Да, хотел. Спасибо, что пришли. Проходите, - пара шагов назад, пропуская мужчину в квартиру. Мягко прикрыв дверь, англичанин только сейчас вспомнил, что он так и не одел рубашку обратно. 
- Эраст, я..я хотел извиниться. Я никогда не желал, чтобы все обернулось вот так. Ты.. Я не могу перестать думать о Вас. Не могу перестать вспоминать. Я понимаю, едва ли Вы разделите мое отношение к Вам, но если пожелаете - больше никогда меня не увидите, разве что на афишах. Только из-за того, что готов исчезнуть, я сейчас имею храбрость с Вами говорить. 
Борден наконец повернулся к собеседнику, мысленно повторяя далеко нелестную непечатную характеристику собственным словам. 
В полумраке комнаты с плотно задернутыми шторами, которые почти не пропускали яркий солнечный свет, как раз направленный сейчас в окно, было сложно заметить легкий румянец теперь уже на его щеках - от волнения, робости, осознания нелепости собственных слов.
- Я не знаю, и не смею строить догадок касательно того, какое значение имеет для Вас произошедшее в поезде. Было ли это мимолетным падением, без каких-либо намеков на продолжение, минутной слабостью, вызванной моей провокацией, потаенным желанием и представившейся возможностью его воплотить - я не знаю, и едва ли когда-то получу ответ, но..
Альфред сделал глоток из оказавшегося под рукой низкого бокала - отголоски вчерашнего вечера наедине со второй половиной себя, но тут же быстро отставил, вспомнив, что гость не любит алкоголь, тем более его вкус. 
Нет, пьян он не был, и мысли были на удивление ясны и спокойны. Обреченно спокойны. Понимание того, что он ничего больше не теряет, принесло вместе с пустотой облегчение. 
- Но лично для меня это, как я и сказал, увы, опоздав, стало намного большим, - он избегал ловить его прямой взгляд, фокусируя его в основном на плече собеседника, 
- Наверное, это все, что я хотел сказать, - англичанин чуть пожал плечами. - Мне искренне жаль. Вы слишком нравитесь мне, чтобы я позволил попрощаться на вражеской ноте. 
Пожалуй, он успел пожалеть, что позвал его. Вся цель его визита заключалась в произнесенной паре фраз, а что говорить еще, Борден не знал.
С другой стороны, он подарил себе возможность еще раз увидеть его; привыкшие к темноте глаза вновь изучали каждую черту лица, даже положение рук и тонкие длинные пальцы, делая мысленные наброски в памяти, создавая напоследок портрет того, кто неведомым образом лишил покоя.
Стало любопытно, но как-то мазохистично любопытно, оттолкнет ли, если позволить себе много большее? 
Расстояние быстро сокращено, а ладонь мягко обнимает его за шею, касаясь кончиками пальцев волос - совсем как когда он коснулся этих губ впервые. 
- Слишком. Нравишься. 
Короткий поцелуй, ожидая чего угодно - начиная от сильного болезненного удара и заканчивая куда более жестоким выражением отвращения на лице. 

Отредактировано Альфред Борден (2011-09-11 02:35:07)

I got you.
Стон облегчения с трудом был удержан на губах, растворившись в ответном поцелуе. Проблемы, сомнения, страхи, все тут же отошло на второй план - остались лишь эти губы, прохладные пальцы на коже; жадная, чуть грубая необходимость в каждом соприкосновении губ. 
Где-то в висках бились в учащенном темпе сотни вариаций одной единственной мысли - Он остался.
Одной рукой обнимая за талию, не желая ни на мгновение потерять его близость, иллюзионист послушно последовал за ним, мягко опускаясь на коварно ударившую под колени кровать. 
Он завороженно наблюдал, приподнявшись на локтях, за каждым его движением - сегодня мужчина хищник, а не жертва, - любуясь сильным телом, бледной кожей, что была так волшебно прекрасна, особенно в полумраке комнаты. 
Сейчас было наплевать на то, что он снова готов просто предоставить себя; на то, что, скорее всего, они больше никогда не увидятся, и все, что останется у Фредерика - воспоминания, сны, фантомный запах его тела и желания, призрачные прикосновения тонких пальцев и лишь одна материальная рубашка. Как же этого ничтожно мало...
Но сейчас он обладает им целиком. Снова видит порочный огонек похоти во взгляде; чувствует, как отзывается собственное тело на хрипловатые нотки в его голосе. Жадно отвечает на поцелуй, зарываясь пальцами в темные волосы, чтобы притянуть к себе еще ближе. 
Одновременно стягивать его жутко мешающие брюки и целовать непросто, но нет ни желания, ни сил прерывать это сплетение языков, от которого становится невозможно ровно дышать, и рваный вдох разрешен только когда темнеет перед глазами.
Секунда промедления, и вот уже губы касаются шеи и ключиц,  прихватывая кожу зубами и тут же сменяя легкую грубость не менее легкой лаской. Ладонью очерчивая точеные линии тела, Борден понимает, что если мог бы - нарисовал по памяти каждый изгиб. 
Небольшое усилие, и мужчина оказывается сверху, упираясь руками в кровать. Не с целью обладать, нет; чтобы иметь возможность продолжить прерванное изучение прекрасного, трепетно желанного тела. 
Чуть солоноватая кожа, слабый запах волос, проступающие под прикосновениями пальцев ребра, хриплое глубокое дыхание - так близко, так откровенно, что темнеет в глазах; аккуратная мочка уха - ее непременно нужно легко прикусить, после загладить свою вину языком. 
Поцелуи то невесомые, практически нежные, - словно он припадает губами к тончайшему фарфору, то яростные, почти укусы. 
Англичанин ловил себя на беспокойных туманных, неуловимых среди множества других, сосредоточенных лишь на получении и предоставлении удовольствия, мыслях, но мог им лишь сопротивляться, не имея возможности толком разобраться в природе их возникновения. 
В горле нервно пересыхает, пальцы нетерпеливо путаются в темных прядях, губы снова касаются губ. Что-то откровенное срывается вместе с едва слышным стоном, и мужчине остается только радоваться, что он еще способен контролировать то, что произносит - несвоевременные признания могли бы все разрушить.
В этот раз он надеялся получить немного больше; не ощущая больше строгих рамок приличий, сейчас, когда не было смущения, неловкости, неестественности происходящего у любовника, намного легче стало дарить наслаждение и принимать его в ответ. 
Выцеловывать ровную дорожку на гладкой коже, спускаясь вниз, очертить кончиком языка фрагмент границы с тонкой тканью нижнего белья, от которого он поспешил избавиться как от существенной преграды,  и, мягко удерживая ладонь на бедре, предупреждая возможное желание податься навстречу, коснуться губами плоти - горьковатый привкус на язык. 
Если можно получить контроль, при этом подчиняясь, Борден сделает все возможное для этого.

- Как скучно. Сделай мне больно.
- Ты мне не нужен. Больно?
Что-то шипящее срывается с губ, когда слова проходятся по сердцу раскаленным ножом. Разум, не будь он лишен на время контроля над телом и чувствами, непременно заверил бы – это лишь блеф, обман, провокация; но боль от этой простой фразы приходится неплохим рычагом для короткой, почти мгновенной вспышки гнева.
Этой доли секунды хватает, чтобы решить – последнее слово останется не за Эрастом. И стоны с мольбами о продолжении, пусть и почти беззвучными, и бедра навстречу телу – он сможет получить все и сразу.
В чертах проступает что-то хищное, и мышцы, напрягаясь, демонстрируют себя во всей красе под чуть смуглой кожей – так контрастно с аристократической бледностью любовника, - когда мужчина, преодолевая легкое сопротивление, вновь меняется с ним ролями, оказываясь сверху. И больше он не уступит.
И наплевать на то, что он будет жалеть, непременно будет. И наблюдать за тем, как он поспешно станет одеваться, пряча лихорадочный румянец на щеках от нахлынувшего разом стыда за испытанное еще пару мгновений назад греховное удовольствие; и как будет совсем незаметно для человеческого глаза морщиться, борясь с телом; как за ним закроется дверь, на губах застынет последний холодный поцелуй и тяжелая, острая мысль станет вдруг такой очевидной – они едва ли еще увидятся, - будет невыносимо больно.
Но это потом. После. Не сейчас.
В это мгновение он упивается вкусом горячих, податливых и опытных губ, тонет в глубине потемневших от страсти ярко-синих глаз, не может насытиться вкусом солоноватой кожи и немного горького привкуса желания.
Когда его зубы успевают царапать кожу, оставляя яркие, заметные следы на коже, которые зеркально отражаются на нервах – мужчина не может понять и лишь глухо стонет от особенно острых поцелуев.
Нет никаких оснований полагать, что эгоистичная решительность и настойчивость не спугнут невинного лишь только в этом любовника, но какой бы ни была его реакция, он просто не сможет остановиться.
Сложно, должно быть, смириться с подчинением тому, кто привык подчинять?
Ему только мерещится, в синих глазах не может быть ни страха, ни мимолетного смущения, когда колено резким движением несколько изменяет позу, предоставляя мужчине неограниченную власть, а любовника лишая пути к отступлению.
К мыслям лучше не прислушиваться, иначе можно потерять контроль многим раньше, чем хотелось бы. Нельзя думать о том, как же он все-таки прекрасен, совершенен в четких линиях обнаженного тела; о том, каково это – получить безмолвное разрешение обладать им: именно получить позволение, а не взять,  как было бы с любым другим. Другим!.. Неймлес никогда не станет обычным, «другим», для него всегда и во всем будут исключения из правил, уступки, лишь бы заработать это право – просто целовать его.
Жадные, отвлекающие поцелуи, пока довольно резкие и контрастно нежные руки стремятся предугадать и не допустить кратковременную боль. Имей они чуть больше времени, можно было бы насладиться сполна огнем неизведанного в глазах, дать прочувствовать каждый момент и запомнить, захотеть большего, предоставить шанс поступить полностью осознанно, пусть и делая этот выбор не разумом – телом.
Но сейчас он не может так рисковать; лишь поглаживает кончиками пальцев внутреннюю сторону бедра и вновь и вновь сходит с ума от синих глаз и едва ощутимой дрожи желанного тела. Фредерик не дразнит и не играет, получая собственное эгоистичное наслаждение в том, что видит: как резко расширяются его зрачки, и он глухо, хрипло стонет, когда неиспытанное до сего момента, сильное, прошивающее каждый нерв, удовольствие накрывает с головой, заставляя тонкие губы любовника приоткрыться. И мужчина не может не воспользоваться таким приглашением, следующий шумный выдох уже ловя на своих губах.
Теперь боль часть и его игры, ему следует принять это как должное. И от короткого движения бедер вперед, задохнувшись от ощущения горячей тесноты, от самого осознания, что хотя бы на эти несколько мгновений он обладает пусть только телом – не душой – но обладает им, темнеет в глазах.
Сперва каждое движение лишено привычной власти и резкости, прежде всего. Никогда еще извечный принцип – нежность доступна только после того, как оба партнера смогут восстановить дыхание, - не был нарушен так вероломно, так безоговорочно и естественно. Зато сейчас он может своеобразно отомстить за причинившие боль слова, давая прочувствовать каждый дюйм чужой плоти, но, не позволяя никак контролировать, отняв разом саму возможность предоставлять – лишь получать.
Очевидно, что даже без маски вечной надменности и холодности, сжимающий напряженными пальцами ни в чем не повинную ткань, он имеет над ним куда большую власть, чем может себе представить.
Собственная потребность не может больше быть проигнорирована – остается только двигаться, теряя в каждом выдохе себя, последние крупицы реальности. Нет декораций, нет ничего в будущем или прошлом, есть только это острое мгновение, только два сплетенных воедино тела.
Ради этого ощущения и стоило рискнуть всем.

…он контролирует и дарит наслаждение, он, скорее всего, делает больно и получает сдавленный выдох или стон в ответ. Эта боль приятна, правда? И каждое резкое движение, и судорожные касания губ и напряженных рук, все заставляет голову кружиться, а пульс подхватывать ускоренный ритм движения тел, существенно превышая свой обычный показатель.
А удовольствие - яркое, безудержное, подстегнутое острым укусом в плечо и четким запахом любовника так близко: запахом парфюма, волос, полученного удовлетворения - настолько сильно, что мужчина оказывается где-то на грани потери сознания, но не срывается в нее.
Все мысли где-то далеко, вместе с колебаниями и сомнениями, которые только ждут момента, чтобы хлынуть в расслабленное и умиротворенное сознание и заставить кусать губы от боли душевной.
Колено мужчины кажется внезапно острым, будто под кожей не суставы и кости, а наточенные лезвия – Борден послушно откатывается в сторону, даже немного поспешно, повинуясь этому движению. Англичанин тяжело дышит, и, поборов себя, все-таки смотрит на Неймлеса, повернув голову в его сторону.
Он знал, что через несколько десятков минут, а может болезненно раньше, он останется один в этой вмиг показавшейся маленькой и душной комнате. Потом спокойно оденется и выйдет на улицу.
Вена убаюкивает, лечит, возвышает даже тех, кто пал на самое дно. Запах волшебного кофе и сказочной выпечки раззадорит желудок и совсем немного - успокоит сердце, которое, несомненно, будет болезненно биться где-нибудь в горле. И Фредерик даже позволит себе завернуть в какую-нибудь уютную кондитерскую, возможно даже в новомодный "Демель", если осмелится подойти так близко к месту, где остановился Эраст. Или откуда он уже успел уехать.
Потом Борден забудется в маленькой антикварной лавочке где-нибудь позади стройных домов с лепниной и изящными балкончиками, и, наверное, что-нибудь купит для дочерей, его милых девочек. Выйдет на улицу, уже когда стемнеет, но не остановит проезжающего мимо извозчика, а, выпутавшись из лабиринта квадратных сквозных дворов, пройдет вниз, к собору святого Стефана и будет долго-долго смотреть вверх, на теряющийся в темном небе белоснежный шпиль, совсем немного потемневший по краям от времени и дождей. Но никогда не посмеет зайти внутрь, не после того, что сотворил сегодня и месяцы назад, не с противоестественной любовью глубоко в сердце.
Обойдет величественное здание вокруг, словно осуждающе - не может человек создать что-то столь прекрасное и невероятное, внушающее страх и вызывающее восторг без вмешательств высших сил. И, скорее всего, потеряет самого себя в паутине улиц внутри Ринга, дыша воздухом свободных нравов и великих творцов до раннего утра, пока не будет валиться с ног.
Через несколько дней они уедут из гостеприимной Австрии и через несколько лет Фредерик, возможно, и сможет стереть самое яркое из своей памяти, заменит чем-то новым.
Но никогда не забудет Эраста Неймлеса  окончательно.
Но это будет еще нескоро, а пока можно позволить себе придвинуться ближе, обнять рукой за талию в ответ на неожиданно робкое прикосновение, трепетно поглаживая горячую бледную кожу, прижаться виском к его плечу и тихо выдохнуть:
- Я знаю, Эраст. Прости меня, и мне просто безудержно страшно от понимания того, какую ошибку я совершил. Наверное, ты думал, что я предал тебя? Этой обиды мне не исправить. - Борден вздыхает, позволяя себе сжать объятия на мгновение чуть крепче, но тут же ослабить: он не имеет права его удерживать, если прикосновения станут ему неприятными.
Сейчас в полумраке комнаты он еще более прекрасен. И покрасневшие от поцелуев тонкие четкие губы, и мягкие темные волосы, которые до дрожи в пальцах хочется взлохматить – что Фредерик и делает, осторожно, словно боясь спугнуть. И, оставшись, вроде бы, безнаказанным, перебирает пряди, пропуская их сквозь пальцы, прекрасно понимая даже затуманенным еще разумом, что этот острый запах будет преследовать его во снах.
- Мне жаль, что я сделал тебе больно, - после паузы договаривает Борден уже громче, сам не зная, что именно имеет ввиду – боль физическую или моральную, и  нужно ли вообще за это извиняться.
Он не знает, чего ждать. И, по крайней мере, он честен с самим собой.